Вроде нé было, что было не упомнить. Вроде было... А что было? И не знаем.
Или, как сказала нам чудесная Ванда-экскурсовод: "Простите
что я вам всё это говорю, люди приезжают отдохнуть посмотреть природу,
а им тут — Троцкий, НКВД, психушка".

"..По разному бывалому и было так всегда, раньше на нашей улице росла сирень,
раньше на нашей улице лежали жмурики, раньше на нашей улице было... раньше на нашей улице... а теперь
по сахарным спискам всего 243 человека,
и дачники, которые как говорила Любовь Андреевна: это ужасно пошло.
Всё лежит в земле, как расстрелянный боеприпас
как гильзы которые хотели бы стать семенами
как ружья которые хотели бы обрасти корой, упрятать
слуховой молоточек пороховой поглубже
Или как сказал Артём Николаевич: "Копал я тут у себя во дворе и клад нашёл,
а там дореволюционные монеты, видимо красные закопали,
пока красных не закопали..."

На дворе трава, на траве лежат как дрова красноармейцы —переспевшие вишни,
каждый десятый упал, как срезан приказом вагоновожатого,
но обо всём по порядку.
Это всё — всё равно о мёртвых,
которые не разлагаются.
Как хороша не была бы земля,
как хороша не была бы служба,
как бы память не была полна
пептидами и кислотами,
они лежат в земле окаменевшими брёвнами,
деревьями тридцатилетними,
сгоревшими срубами
пеплом пятистенки.

Или любимая наша русская викторина небытия,
Иван четвёртый в Троицкой церкви молился или не молился?
Он молился когда шёл убивать татар или когда уже убил?
Почему у Троицкой церкви навершие из осины?
Было ли 70 тысяч плотников?
(фамилия автора, кстати, Плотников)
один говорит, что город
Свияжск деревянный поставлен на острове
за три дня, другой — что за 28, за сколько же и...
почему никто не говорит, что за семь?
С осиной допустим понятно, осина на солнце становится белой
и серебрится, теряет цвет,
но когда прошлое теряет силу и цвет, покрывается льдом снегами
и когда страна становится белой как сад, опадает людьми и последними их словами,
и когда сами люди становятся белыми падают семенами в грядку,
но мы забегаем вперёд, мы обо всём по порядку.
Мёртвые-немёртвые живые-неживые
местные-неместные чужие-нечужие —
все стоят в огороде картошкой, подняли белые флаги,
стоят как свечи на алтаре ветер подует задует.
Или, как сказал местный дедушка: проходящим пива можете купить?
А они прошли мимо и он им крикнул вдогонку: "Я вам свечку за упокой поставлю, чтоб вас бог, блядь, наказал". А потом смеётся: "Да это я так, — говорит, —
бог не дурак: сам разберётся, а свечами только что потолок коптить".
Это всё – всё равно о живых,
которые не собираются,
как их рядом ни ставь и врозь,
ни в какое сообщество ни в какой экосистему ни в какую страну,
всё торчит у кого-то какая-то расстрелянная прабабка,
всё торчит видовое отчаяние всё торчат разновидные взгляды,
у кого-то в роду вековое презрение, ненависть, труд,
а у кого-то чёрное ничего и вообще не пойми чего.
И стоят они как бесхозные свечки —
кто поставил по ком — не понять,
лишь колышется отсвет на ризах и пахнет пчелиным воском.
Если пьеса это, когда выходят и говорят,
и ко всем привязана как воздушный колокол
на нитке какая то боль и правда и какой то там стыд и свет,
то пусть они выходят и говорят,
целуются клубнями
передают привет.
Этот текст не для утешения, нет, хотелось бы — для воскрешения,
это пьеса посаженная в земле,
ибо прежде чем воскресать в телах
их бы надо ещё собрать подвязать пришить подыскать замену,
так что пусть идёт лазаретный сад заступает на смену
и растёт в словах.